Я родилась в Риге 11 июня 1925 году. В нашей семье я была старшим ребенком. Сразу после моего рождения наша семья переехала в Ливани к дедушке с отцовской стороны. Отец хотел там поработать, накопить денег и переехать в Ригу более обеспеченным человеком. Пять первых лет моей жизни я провела в Ливани в доме у дедушки. Я у своих родителей была единственной в течение 4 лет и 9 месяцев, пока не родился их второй ребенок - моя сестра. Все время до семи лет, т. е. пока я не пошла в школу, я проводила с мамой. Дома мне никогда не было скучно, хотя не могу вспомнить, чем я особенно увлекалась. Точно помню, что никогда не занималась спортом. Одно время очень хотела научиться кататься на лыжах, но папа сказал: “ Ты что жалеешь, что у тебя руки-ноги целы?” Научилась кататься на велосипеде, но не особенно хорошо.
В школу пошла с семи лет. Меня отдали во второй класс еврейской ивритской школы. Училась я отлично. Мне все было интересно, не могу выделить свой любимый предмет, я любила их все, кроме истории. По истории у меня тоже была пятерка, но эта пятерка давалась мне труднее всех остальных. Очень любила все предметы, кроме истории. Пятерка по истории давалась мне труднее других. В нашей школе были замечательные учителя. Они не только прекрасно знали свои предметы, но и обладали разнообразными талантами. Например, преподаватель по фамилии Корт был очень музыкальным. Под его руководством мы играли на дудочках и свистульках симфонию Гайдна. Он придумывал что-то необычное для каждого праздника. Во втором классе у нас была очень интересная постановка “Алфавит”. Я была самой маленькой, мне дали букву “ют”, потому что это самая маленькая по размеру буква. Но при этом мне объяснили, что именно с нее начинаются слова “еврей” и “ Израиль”. Я очень гордилась, что мне досталась такая замечательная буква.
Прошло столько лет, а я до сих пор помню по фамилиям почти всех своих учителей. Наша первая учительница -госпожа Меерсон, учитель природоведения, господин Пинцов... Разумеется, антисемитизма быть в такой школе не было, да и быть не могло. Кстати, учительница латышского языка, госпожа Фрей, латышка, всегда говорила, что очень любит еврейских детей и предпочитает работать именно с ними. Наша школа была шестилетней. В1939 году состоялся выпуск. Все выпускники школы получали значки, на которых была надпись, сделанная ивритскими буквами по-латышски. У меня сохранился значок со словами: “Главного города Риги 9-ая еврейская школа, 1939 год”. Почти все мои соученики по этой школе погибли во время войны. После выпуска поступила в ивритскую гимназию. В этой гимназии была очень обширная программа. В начале обучения нужно было принести заявление от родителей с указанием, какой язык хочет изучать их ребенок. В следующем классе прибавлялся еще один язык и т. д. Через пять лет выпускались люди, знающие по пять языков. Я сразу выбрала латынь, потому что собиралась стать врачом. Гимназия была смешанного обучения, там учились и мальчики, и девочки, но в классах их рассаживали по разным колонкам. В 1940 году в Латвии установилась советская власть. Иврит немедленно был объявлен враждебным, сионистским языком, и ивритская гимназия превратилась в идишскую школу. Многие мои соученики перешли в другие школы, а я осталась, т. к. не хотела расставаться с моими любимыми учителями. К сожалению, я жестоко ошиблась. Лучших учителей уволили, шпионили и за детьми, и за взрослыми. Мы прятались в раздевалке, чтобы поговорить на иврите, это было категорически запрещено. Школа абсолютно потеряла свой былой облик.
И в школе, и в гимназии нам преподавали основы иудаизма. Но религия не относилась к главным предметам. Скорее это была дань традиции. Хорошо помню нашего учителя религии из пятого класса гимназии, только имя его, к сожалению, память на сохранила. Точно знаю, что он погиб во время войны.
В школьные годы моими друзьями были, в основном, евреи. Мама не позволяла нам гулять во дворе, она боялась, как бы мы не стали “дворовыми” детьми, так что друзья у нас были только школьные. Потом, когда мы подросли, мама увидела, что мы не поддаемся дурному влиянию, и стала нас отпускать. Тогда мы завели новых знакомых во дворе. Мы вместе играли, гуляли по городу, ходили к Двине (Даугаве).
Не могу припомнить, чтобы я чем-то особенно увлекалась, главным увлечением всегда оставалось чтение. Меня не привлекали никакие общественные организации, никогда я не была членом никаких клубов или ассоциаций. В выходные дни мы ходили в парк, в зоопарк, в кино. Папа наш работал всегда, даже по субботам. Мама ходила с нами, а когда мы подросли, стала отпускать одних. Каждое лето мама проводила с нами 3 месяца на взморье, а папа приезжал только на выходные. В выходные дни ходили в гости к родным, принимали их у себя. Мы не ездили ни в какие лагеря и никогда не проводили каникулы без родителей.
Не могу вспомнить, когда я в первый раз ехала на автомобиле. Точно помню, что это было после войны. До войны ездили на извозчиках и на трамвае, позже на автобусе. На поезде, разумеется, на паровозе всегда ездили на взморье. Смешно сказать, но я попала в ресторан впервые в жизни в 1990 году, на 60-летие моей сестры. Наш отец терпеть не мог рестораны, и никогда не водил туда свою семью, да и сам не ходил.
Моя сестра - Дина Алтеровна Удэм (Шульман), родилась 2 марта 1930 года в Риге, умерла 17 апреля 2005 года в США.
Я очень любила мою сестру, но, когда она родилась, мне трудно было привыкнуть, что я у папы с мамой больше не единственная. Вероятно, этим объясняется, что когда моя сестра в возрасте нескольких месяцев дотронулась до моей любимой куклы, я эту куклу разбила.
Немного повзрослев, я очень подружилась с моей сестрой, мы были с ней очень близки.
Ее решили отдать в мою школу, и я готовила ее к поступлению. Мы часто разговаривали на иврите, чтобы нас не понимали родители.
В школу она поступила, только поучиться там она успела совсем недолго. Началась война. Мы попали в эвакуацию в Кваркинский район Чкаловской области. Там Дина пошла в четвертый класс четырехлетней школы. Затем, благодаря хлопотам нашего отца, мы переехали в город Новотроицк. Сестра окончила там 6 классов. Доучивалась в школе она уже в Риге после возвращения из эвакуации. После семилетки пыталась поступить в юридическмй техникум, но не попала. Поступила в какой-то другой техникум. После его окончания поступала в университет на юридический факультет, но не поступила, это уже было, безусловно, проявлением антисемитизма. Сестра устроилась работать в ателье шить шапки. Потом она поступила на заочный факультет Латвийского Государственного Университета.и окончила его. Работала в Риге на заводе, кажется, по производству полупроводников. Она была очень талантливым инженером, состоявшимся специалистом.
Муж ее Удэм Рувен Абрамович, инженер, работал на заводе ВЭФ. Был разносторонне одаренным человеком, рисовал, писал стихи. В 1956 году у них родился сын Борис. Все они уехали в США, в 1993 году.
Брат Элия Алтерович Шульман родился 9 января 1936 года, умер 10 октября 1982 года.
Я не была близка с братом так, как с сестрой, сказывалась большая разница в возрасте, все-таки целых 11 лет. Помню, как я делаю уроки, а братик лежит у меня на коленях. “Памперсов” в те времена еще не было, поэтому мои домашние говорили мне: “ Мера, иди сушить коленки!”
Брат пошел в школу в Риге после возвращения из эвакуации. Окончил школу и техникум. Потом, когда я уже жила с мужем в Ленинграде, он служил в армии в Пушкине (ближний пригород Ленинграда). Тогда- то мы с ним, собственно говоря, и познакомились. После армии он поступил Северо-Западный Заочный Политехнический Институт и закончил его. Он женился на хорошей еврейской девушке из Минска. Они поселились в Минске, там у него родились две дочки Ольга и Анна. В Минске он и умер, прожив всего 46 лет.
Я не могу назвать нашу семью религиозной. Пожалуй, единственным по-настоящему религиозным человеком из моих ближайших родственников был дед с отцовской стороны. Но, разумеется, некоторые еврейские традиции у нас дома все же соблюдались. В синагогу мы с родителями ходили не слишком часто, но иногда такое бывало. Хорошо помню, что еще совсем маленькой я постилась в Йом-Кипур. Мы с сестрой изучали иврит в школе. Религия в школе изучалась, но не глубоко и большого значения ей не придавали. Хотя, ежедневно за 15 минут до начала уроков нас выстраивали в коридоре и велели читать вслух либо из Торы, либо из Сидура. Так вот, я читала лучше всех в школе, я была декламаторшей. А какие у меня были косы! Все мальчики в школе были мои. Извините, немного отвлеклась, возвращаемся к еврейской традиции. Брат не ходил ни в хедер, ни в иешиву, да и времена были уже не те, наступила советская власть. Родители не учили нас ничему в области традиции или религии. Но есть вещи, которые соблюдаются в любой еврейской семье, даже если она далека от религии. Так, моего брата обрезали, ему устраивали бар-мицву. Праздники мы отмечали регулярно. Помимо всего прочего, это был повод встретиться с родными. Я очень любила все еврейские праздники, ни одному из них не могу отдать предпочтения.
На протяжении всей своей жизни я не ощущала сильных проявлений антисемитизма, но кусали нас евреев всегда. Но ощутила я это уже после войны. В детстве, в Риге ничего такого не было. В эвакуации антисемитизма не было потому, что никто не знал, кто такие евреи. Моего отца спрашивали, не встречал ли он случайно в Риге евреев. Им говорили, что евреи с рогами и с хвостами, хотелось бы уточнить.
Не помню, существовали ли в Латвии антисемитские законы. Во всяком случае, я не чувствовала на себе ничего подобного. В своем бизнесе мой отец, насколько я помню, не ощущал антисемитизма. Но, может быть, потому, что отец сам знал свое место и старался не выделяться. Он всегда хорошо ладил с мебельщиками-латышами.
Для граждан Советского Союза война началась 22 июня 1941 года. Этот день-рубеж между мирной жизнью и военным кошмаром. Для жителей Латвии жизнь начала меняться годом раньше.
В июне 1940 года в Латвию вошли Советские войска. В полдень жители Риги высыпали на улицы и увидели танки, украшенные лентами, цветами и т. д. Каждый вечер на всех площадях Риги стали показывать советские фильмы, повествующие о счастливой жизни советских людей. Красноармейцы прямо на улицах рассказывали всем, кто хотел их слушать, про эту же счастливую жизнь. Вскоре к офицерам стали приезжать семьи. Население Риги стали уплотнять, т. е. в большие квартиры к рижанам подселяли красноармейцев с семьями. Жены вели себя непривычно для Риги: носили ночные рубашки вместо вечерних платьев, варили пищу в ночных горшках. Я их не осуждаю, они просто никогда раньше не видели этих вещей. Вскоре мы услышали для, что начали национализировать дома и магазины. Начали с больших и богатых. Национализировали магазин моей тети Сони. Тут мой отец понял, что нужно что-то предпринимать. У него был шурин -муж сестры, ужасный шалопай. Папа всегда помогал этой семье, чем только мог: то деньгами, то одеждой. Так вот, этот шалопай, живо смекнул, что советская власть настоящий рай для бездельников вроде него. Он устроился пожарным. Ведь недаром говорят, что главный экзамен для пожарного - это проспать двенадцать часов на одном боку. Но, вспомнив все хорошее, что делал ему мой отец, он и его устроил пожарным. Отец переписал магазин на маму, а сам стал называться рабочим-пожарным, что значительно укрепило его репутацию в глазах новой власти. Дальше пошли слухи о том, что людей высылают. Выслали троих учеников нашей школы вместе с родителями. Одну девочку я видела после войны. У нее отсутствовали фаланги всех пальцев на руках, она потеряла их на лесоповале.
Мы бежали из Риги 27 июня 1941 года. К этому моменту город уже бомбили, было очень страшно. Мы вместе с нашими родными собрались в дедушкиной огромной квартире, там мы вповалку спали в большом внутреннем коридоре, а вернулись в октябре 1945 года. Однажды мой отец выглянул в окно и увидел, что люди бегут куда-то. Он почувствовал, что медлить больше нельзя, и мы кинулись на вокзал. На улицах около своих домов стояли люди. Они смотрели на нас в недоумении: ”Евреи, куда вы бежите? Сейчас вечер пятницы, Шабат! Мы тоже уедем, но после Субботы!” Но, увы, никто из них не уехал. Наш поезд был последним. Они все погибли.
В эвакуации мы были в Кваркинском районе Чкаловской (ныне Оренбургской) области, в совхозе им. Розы Люксембург, в 110 километрах от железной дороги. Я работала на животноводческой ферме, мне нужно было принимать роды у коров. Какое счастье, что коровы неплохо справлялись с этой задачей и без меня! Школа там была только четырехлетняя. В 1942 году моего отца мобилизовали. Он попал в стройбат в город Новотроицк в пятистах километрах от того места, где мы находились. Сначала он строил выгребные ямы, но вскоре, приняв во внимание его профессию закройщика обуви, его взяли его в ателье, которое шило сапоги для армии. Отец поделился со своим начальников беспокойством о том, что его дочерям негде учиться. Начальник выхлопотал для отца разрешение забрать нас к себе. Мы приехали к нему и поселились в углу барака отгороженном занавеской, где жили 60 красноармейцев. Там мы пошли в школу, я в 9, а сестра в 5-ый. Именно там я получила аттестат зрелости. Сестра окончила там 6 классов.
Нашей семье повезло: несмотря на все лишения военного времени, мы были вместе. О других наших родных мы ничего не знали.
В нашу родную Ригу мы вернулись в октябре 1945 года. Мы нашли город не очень изменившимся. Была сожжена синагога, сгорел Гостиный ряд, где был мебельный магазин отца. Страшные изменения произошли в населении Риги. Не выжил ни один еврей. Погибли все наши родные. Мы не знаем ни обстоятельств их гибели, не знаем, где они похоронены. Нам удалось узнать, причем совершенно случайно страшную правду о гибели моей тети Розы. Роза Липшиц, урожденная Кравец, была старшей сестрой моей матери. Она была врачом, работала в Абренской волости Латвии, в маленьких селах. Прожила всю сознательную жизнь среди крестьян, помогала им появляться на свет, лечила, делила с ними все тяготы. В 1949 году после рождения моего сына, я заболела маститом. Ко мне пришел врач из поликлиники. В нем я узнала врача, который работал с моей теткой Розой Липшиц. Он рассказал мне, что он бежал от немцев на велосипеде. Он заехал за Розой и предложил спасаться вместе с ним. Она сказала, что в этом нет необходимости, т. к. все местные жители - ее пациенты и никому не дадут ее в обиду. Успокоившись, доктор уехал один. Впоследствии оказалось, что она была расстреляна латышами, по всей вероятностями своими пациентами, еще до прихода немцев.
Пережила войну только наша семья и семья моего дяди Пинхуса, которая эвакуировалась в Ташкент. Круг общения, естественно, изменился. Да и мама плохо себя чувствовала и больше времени проводила дома. Не могу припомнить нашу встречу с соседями и их реакцию на наше возвращение.
Квартира наша была полностью разграблена. Мама после войны видела на дворничихе свои платья, а папа как-то на рынке узнал свою спальню. Ему ее уступили за небольшие деньги. Первое время мы жили у дальних родственников, а потом папа снял другую квартиру, которая нас больше устраивала. В 1946 году я вышла замуж. Мой муж не мог учиться в Риге, т. к. он не знал латышского языка. Он поехал в Ленинград, поступил в Ленинградский Электротехнический Институт им. Ульянова (Ленина). Я ездила к нему 5 лет и мечтала, что когда-нибудь буду жить в Ленинграде.
Не помню, чтобы вокруг нас кто-нибудь эмигрировал в Израиль. Наша семья, во всяком случае, такого вопроса перед собой не ставила. Не помню, чтобы у меня были какие-либо политические воззрения. Правда, я категорически отказывалась вступать в комсомол, хотя меня очень уговаривали. Я бы сказала, что мои политические взгляды заключались в полном отсутствии, каких бы то ни было политических взглядов. У меня было полнейшее отторжение политической жизни вообще